СВЕТ ПРОШЛОГО
В проводах старого года всегда есть частица грусти: мы оставляем в прошлом не только события и даты, но и имена людей, которых уходящий год навсегда забрал с собой. Одним из них стал чуткий и добрый человек, прекрасный литератор Илья Иванович Кесслер, покинувший этот мир в минувшем апреле, за несколько месяцев до своего солидного юбилея.
Он родился 90 лет назад, 27 декабря 1926 года, в Воронеже в семье известного в городе партийного работника.
В литературу Илья Иванович пришел поздно. К этому моменту он прожил уже огромную жизнь, в которой были арест отца в 1938-м и Великая война, служба на Курилах и любительский театр, где Илья Иванович выходил на сцену вместе с молодым Кириллом Лавровым, пединститут и три десятилетия работы в школе…
В школе Кесслер дослужился до директорской должности, а когда ушел на пенсию, то устроился там же ночным сторожем. Ему говорили: ну как же так, Илья Иванович?! Он отвечал, что в школе есть отличное пианино, а он всю жизнь мечтал освоить этот инструмент. Теперь вот появилось время. Делать же это ему, бывшему директору, сподручнее не дома, где соседи, а в школе по ночам, когда там никого нет.
Первая книга Ильи Кесслера вышла, когда автору исполнилось 68 лет, членом Союза российских писателей он стал в 78. Писал только о прошлом, с упорным постоянством «перетаскивая» оттуда в нашу реальность ярких личностей, излучающих свет человечности. «Илья Иванович Кесслер сумел написать о своих героях просто и ясно, он любит их, вся его журналистская оптика нацелена на уловление не сильного, но существующего «света угасших звезд», на их обнаружение и описание. Поймать этот свет может только очень тонкая и чуткая «оптика», а передать найденное призвано такое же слово», – написал о нём в свое время профессор В.А. Свительский, человек с абсолютным литературным вкусом.
В восемьдесят пять Илья Иванович рискнул написать роман. О взаимоотношениях внутри Дома Романовых в последние десятилетия российской монархии, перед роковым и губительным для этой семьи (да и для всей страны) октябрем 1917 года. Получилась книга о том, как накапливающиеся из года в год внутри одной семьи недомолвки, подозрения, ссоры и измены, оборачиваются не только светской десакрализацией конкретного рода, но и безбожными погромами и полным гражданским самоуничтожением всего общества. Роман он назвал «Выбор». Последние его страницы наполнены размышлениями автора о том, что свободная воля человека имеет право на существование, однако избежать ответственности
за содеянное невозможно. И для человека, и для семьи, и для народа. Даже если это семья царская. Вышло так, что это была его прощальная книга. А размышления об ответственности за содеянное – фактическим завещанием этого доброго и интеллигентного человека всем нам.
С 1996 года Кесслер вёл на Воронежском радио авторскую программу «Время и люди» о выдающихся деятелях культуры, связанных с Воронежским краем. Эти передачи были необычайно популярны.
Отрывок из рассказа Ильи Кесслера «ЛЕГЕНДА О ЛЮБВИ»
…В начале августа 1824 года у подъезда московского особняка, что в Кривоколенном переулке, садились в заложенную тройкой коляску два молодых человека — братья Веневитиновы. Старший, девятнадцатилетний Дмитрий, высокий, стройный, очень красивый, и младший, Алексей, похожий на брата, но еще почти мальчик.
Братьям предстояло нелегкое путешествие. Матушка Анна Николаевна, урожденная княжна Оболенская, посылала их с ревизией в свои имения в Воронежскую губернию. Оттуда, особенно из села Животинного, поступали жалобы крестьян о непомерном оброке и поборах, неправых наказаниях и других злоупотреблениях сельского начальства.
Пожалуй, слишком молоды и изнеженны братья-ревизоры, да куда же денешься — после смерти мужа больше послать некого. Не дочку же Софью… Вот шлет еще с ними надежного дворового человека — камердинера Андрея Филимонова. Велит хорошенько следить за здоровьем детей.
«Ну, с Богом!» — осеняет она крестным знамением трогающийся экипаж, сытые лошади с места берут рысью и скоро выносят седоков на Московско-Черниговский тракт…
«Дорогая сестра Софи! С чего начну мое письмо? Вообрази себе трех человек, поместившихся боком в узкой коляске. Мы придумали садиться вдвоем позади и помещать третьего в карауле спереди. Таким образом, мы могли поочередно поспать. Что делал я, когда в свою очередь усаживался спереди? Я пытался читать маленькое греческое евангелие, но это было невозможно: толчки были слишком сильны и печать мелка… Я пробовал сочинять стихи, но соловей поет в тени дубрав, а я был выставлен на самое жаркое солнце… Иное дело ночью. При свете луны, расточавшей свое сияние, я свободно мыслил и легче мог перенестись к вам…»
Рассветало. Дмитрий уже не спал. Лежа в не очень удобной позе на переднем сиденье и сотрясаясь от частых толчков, он думал о том, что делал бы в этот час в Москве. Сегодня четверг. Значит, собирался бы на службу. Два раза в неделю он отправлялся в светло-зеленое здание в Колпачном переулке — Московский архив. Он имел чин актуариуса, как и многие его сослуживцы. Их называли «архивные юноши». Пушкин увековечил их двумя строчками в «Евгении Онегине». Татьяна Ларина приезжает в Москву, и
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят.
В этих словах Пушкина нет насмешки. Это скорее добрая улыбка старшего брата: архивисты еще так юны и уже чопорны. И понятно — почему. Служба в Московском архиве Коллегии иностранных дел считалась чрезвычайно модной и почетной среди блестящей московской молодежи. Здесь, разбирая документы, связанные с внешними сношениями России на разных этапах, они получали редкую возможность сделать дипломатическую карьеру.
Однако это было впереди, а пока работа в архиве — кропотливая, однообразная, утомительная: разбор, переписывание, составление описей столбцов старинных документов.
Как знать, может, однажды Дмитрий и оставил бы эту скучную служебную обязанность, если бы не его жгучий интерес к отечественной истории. Она вырывалась из берестяных грамот XI века, плотных листов Приказных дел XVI, восставала мрачными темницами и кельями из следственных дел. Живая жизнь — полнокровная, зачастую ужасающая. Сейчас, на пути в Животинное, он вспомнил, как взволновали его материалы о восстании Кондратия Булавина. Всего пятнадцать лет назад казаки донского сотника подошли к воронежским владениям Веневитиновых, и взбунтовались тогда мужики села Животинного. Один шаг до крови оставался…
Ничто не изменилось в положении бедного класса за пятнадцать лет. Это несправедливо. Ему приходилось слышать в своем кругу рассуждения некоторых господ о допустимости даже дворянского мятежа во имя свободы и равенства. Нет, не приведи Бог в России ни бунта, ни мятежа! Нельзя идти к счастью через кровь и насилие…
«Дорогая Софи! …Дорога от Тулы была просто великолепна и оживлена видом нескольких маленьких городков, красиво расположенных на возвышенностях… С восхищением я скоро увидел Дон. Я даже еще не могу говорить о нем. Чувство слишком сильно, надо дать ему успокоиться. Передайте мой привет Мещерским…»
Конечно, он был очень расположен к князьям Платону и Александру Мещерским, как и к иным своим сослуживцам, но мысленно он был сейчас с другими — с бесценными друзьями по «Обществу любомудрия». Это общество создали Одоевский и он год тому назад. Несколько молодых людей, только что освободившихся из плена школярства и бесплодного умствования, были полны горячего желания полезной деятельности.
Любомудры собирались тайно по вечерам в двух небольших комнатах князя Одоевского. Веневитинов, дивный юноша, обладавший энциклопедическими знаниями, тонким умом и даром убеждать, своими речами приводил в восторг друзей. Недавно он читал здесь свой доклад: «Человек рожден не для самого себя, а для человечества… Постараемся избрать одну цель занятий, одно стремление в науках, одну методу действования, и тогда мы можем уповать, что труды наши, в каком бы роде они ни были, не будут бесполезны…»
«Уважаемая и дорогая татап! Два дня мы провели в Воронеже. Губернатор сразу пригласил нас к себе обедать. Он человек очень любезный, и его дом, я полагаю, единственный, где можно спастись от скуки, царящей обычно в Воронеже…»
Дмитрий был не совсем прав. Городская жизнь заметно оживилась с назначением нового губернатора Николая Ивановича Кривцова. Он прибыл в Воронеж четыре месяца тому назад, но уже успел развить кипучую деятельность по благоустройству города: мощению улиц, постройке общественно-полезных зданий, сооружению дамбы с мостом, устройству аллеи для прогулок по Большой Дворянской… . Кривцову исполнилось только тридцать три года, но он многое познал и испытал. Видел чужеземные красоты и в сражении под Кульмом потерял ногу. Был камергером двора при Александре I и завсегдатаем салонов обеих столиц. Коротко знал Карамзина, Вяземского, Жуковского, дружил с Пушкиным. Видимо, было в проезжем москвиче нечто особое, близкое по духу, ежели резкий и грубоватый высокопоставленный чиновник не только тотчас принял юношу, но и долго беседовал с ним. Костыли были забыты в углу. Громадная собака, лежавшая под столом, не сводила влюбленных глаз с хозяина…
«Дорогая Софи! Чем ближе мы были к цели нашего путешествия, тем красивее становилась местность. Наконец ночью, при свете молний и при отдаленных раскатах грома мы приезжаем домой. Колокольчик возвещает о нашем прибытии. Всё оживает. Мы, усталые, полусонные, наскоро проглатываем черного хлеба с медом, спешим удалиться от толпы, чтобы лечь… Проснувшись, я увидел небо, покрытое тучами, вдали несколько домов и огромные сады в полнейшем беспорядке. Сады превратились в леса яблоневых, вишневых и грушевых деревьев…
Воспоминания детства носят на себе отпечаток радости и веселья, но я нашел здесь только тень прошлого…»
Совсем маленьким его привозили сюда. Рано утром, когда матушка и нянюшка еще спали, он радостно выбегал на крыльцо двухэтажного особняка и спускался по мокрой траве к реке, над которой еще висел туман. Как памятны эти утра, эти тропки к Дону! Беспечная деревенская жизнь однако скоро кончилась. Потом была снова Москва, гувернеры и учителя, тщательно отобранные матушкой. Потом университет, лекции профессоров, беседы, диспуты… Первые опыты в поэзии.
«Уважаемая и дорогая татап! Пишу Вам при таком шуме, что сам еле себя слышу. Вся рига полна крестьян, которые кричат один громче другого… Отовсюду слышны жалобы, и почти все они после наших расследований подтверждаются…»
«Дорогая Софи! Пишу Вам, сидя на хлебной мере, что однако не мешает мне сделать Вам по обыкновению доклад о всей неделе, которая была соткана из удовольствий и неприятностей… Но я такой любитель деревни, что скоро забываю все неприятности, чтобы спокойно отдаться наслаждению, а здесь есть чем наслаждаться. Всякий раз, когда я переправляюсь через Дон, я останавливаюсь на середине моста, чтобы полюбоваться на эту чудесную речку, которую глаз хотел бы провожать до самого устья и которая протекает без всякого шума, так же широко, как само счастье… Я до сих пор не написал ни одного стиха, но у меня возникла тысяча мыслей, которые я могу облечь в стихотворную форму, когда буду иметь больше времени для их обработки… Вторник мы провели у госпожи Олениной в Староживотинном, было очень весело. Дамы просят Вас прислать, что можете из романсов… Сообщите мне, что Вы поделываете в области музыки…»
«Уважаемая и дорогая татап! Это последнее письмо отсюда. В Москве сообщу Вам все подробности о нашей деятельности. До сих пор она не ознаменовалась ни одним суровым поступком. Я уговорил управляющего ограничиться лишь пресечением злоупотреблений и увольнением главных виновников злоупотреблений. Нужно спокойно соразмерять наказание с проступком, к тому же слишком большая поспешность могла бы показаться мстительностью, которая нам чужда…»
Все письма адресованы матери и сестре. А где же дева или дама? Ее не было. В Дмитрии Веневитинове много сходства с Владимиром Ленским. Красавец, поклонник немецкой философии и поэт, он, как и герой Пушкина, «сердцем милый был невежда». До возвращения в Москву сердечная жизнь его текла безмятежно, как волны Дона, увиденного им в последний раз…
